Сверхзвуковое искусство Исландии

Даже если очень постараться, в Рейкьявике сложно найти художника, который бы не писал музыку, не играл в группе или хотя бы не экспериментировал со звуком в своих перформансах или видеоработах. Исландские музыканты при этом снимают клипы, напоминающие видеоарт, и показывают их публике в музеях и галереях. Мы попросили художника и музыканта Эгиля Сайбьёрнссона рассказать, как так получилось.

У нас много музыкальных групп, которые сложились в художественных школах, например, Ozma. Сам я учился в Академии художеств в середине девяностых, и больше всего мне и моим однокурсникам хотелось поменять существующее в исландском искусстве положение вещей. Может быть, это звучит наивно или хвастливо, но именно моему поколению удалось изменить систему. Во время моей учёбы никто всерьёз не воспринимал эксперименты с музыкой как часть изобразительного искусства. Наши учителя ничем подобным не занимались. Соединение звука и видео, с их точки зрения, было музыкальным клипом, а никак не произведением искусства. Я же всегда хотел их совместить.



В 1996 году я сыграл на гитаре в Живом музее — спел песню The Beatles. Поразительно, но в серьёзном искусстве такое было совершенно неприемлемо, исполнять попсу было нельзя, это практически было табу. Все «арт-группы» в то время занимались в лучшем случае шумами и подобным мусором. Нас не поддерживали ни преподаватели, ни музеи, но именно нам удалось всё изменить, сколь бы претенциозно это ни звучало. Моё увлечение поп-музыкой стало формой протеста — против системы, против элитарной музыки скрипов и шумов. В то же время все мы, и художники, и музыканты, много общались друг с другом: список баров был невелик, и все мы были друзьями. Например, мой лучший друг Рагнар Кьяртансон не учился в Академии и тогда ещё не занимался искусством, зато у него уже была группа. Впрочем я сомневаюсь, что он видел мой перформанс в музее — да и много ли людей его видели?!



Надо понимать, что в Исландии тогда не было никаких выставок международного современного искусства. Зато было MTV: мы смотрели клипы и «Симпсонов», слушали Sugarcubes и, конечно же, Бьорк. Все хотели стать поп-звёздами, даже художники. Чтобы тебя показывали по телевизору, чтобы твои песни крутили по радио — нам тогда казалось, что круче ничего не может быть. Потом мне удалось съездить по обмену в Париж — и там я увидел больше выставок, чем за всю свою жизнь. Я побывал в Центре Помпиду, смотался в Лондон, а ещё увидел короткометражку Дэна Грэма Rock My Religion. Он там берёт гитару, и его голос становится произведением искусства. Это было потрясающе! В общем, когда я выпустил свой первый альбом, у Раги их уже было несколько. Тогда же вышел первый альбом Sigur Rós — и они стали известны по всему миру. Надо понимать, что Рейкьявик — очень маленький город. Все сидят в одном кафе, и кто‑то говорит: «А пошли в гости!» — и вы идёте. Хозяин дома при этом пишет песню, а ты сидишь и думаешь над следующим перформансом.



В середине 1980‑х Исландия была похожа, наверное, на Владивосток: холодно, все ловят рыбу, сильно пьют, туристов никаких нет. Когда я видел человека с картой, то за километр бежал к нему спросить, не нужна ли помощь — просто от радости, что Рейкьявик кому‑то интересен. Никаких исландских знаменитостей ещё не было, Sugarcubes и Бьорк ещё не выстрелили. Мода на Исландию установилась всего лет десять назад. Никто из мировых знаменитостей к нам тогда не приезжал, а в Академии нас учили рисунку, но никак не истории искусства. Однако я‑то себя всегда видел художником, а не музыкантом. Моя выпускная работа представляла собой комнату, где мы с другом сидели и играли на гитарах. Это происходило весь день, посетители могли зайти, посидеть, попить кофе. Я люто ненавидел холодные работы концептуалистов: вся Исландия была такой — очень замёрзшей, без каких‑либо эмоций. В итоге после выпуска я поучаствовал в выставке в Художественном музее Рейкьявика: представил работу, где мастурбировал на камеру. Я был в том возрасте, когда безумно хочется секса, но в маленьком городе ничего и ни с кем не было. Люди вокруг даже чувства свои боялись показать. В общем, сделать работу с мастурбацией — это как прыгнуть с обрыва, и я не приземлялся в течение десяти лет. Это было в главном музее города, все мои друзья, мама, тётя видели её, все были в ужасе. Но я очень хотел это сделать, потому что очень хотел эмоций.



У музыки тоже есть сила вызывать эмоции. И ещё я хотел добавить немного юмора — что современному искусству точно повредить не может, уж слишком оно серьёзное. У работы, которую я представляю в этом году на Венецианской биеннале, в принципе та же история, как и у музыки в исландском искусстве. Всё завязано на юмор. Когда мне было десять лет, мы с моим младшим братом рисовали комиксы. Я был свинкой, он крысой, вместе мы путешествовали по воображаемому миру. И мы оттуда ещё не вернулись. До сих пор, когда мы говорим друг с другом, мы превращаемся в этих персонажей: скажем, планируем, что свинья и крыса поедут в Москву, встретятся с Путиным и узнают, как всё было на самом деле в холодной войне. Однако мой брат живёт в Исландии, а я теперь в Берлине, и я страшно скучаю по нему и по этому дуракавалянию. 



То же самое и с троллями. На моё сорокалетие мы страшно напились и обкурились с моим другом Диего из Чили. Мы с ребятами обстригли его, а из состриженных волос сделали его портрет в облике тролля. Спустя неделю он очень расстроился и потребовал, чтобы из моих волос сделали второго тролля — поскольку я был инициатором. Тролли мне нравились давно, но я думал, что это глупо, по‑детски, и никому не интересно. И всё‑таки венецианский проект станет диалогом, где два тролля разговаривают друг с другом — как мы с братом или мы с Диего.