Ирина Уварова

Сценографии как мощного явления чело-веческой культуры, знавшей что-то своё опространстве и о человеке в этом мире, —я сегодня не вижу. (Может, меня попутал, какбес, «суровый стиль» — уж больно властно онполвека тому держал сцену; и полвека спустявеликий его представитель, король-сценографДавид Боровский, выводил формулы жёсткиеи лапидарные.) Скорее всего, театр взял не-сколько уроков у перформанса, не совсемразобравшись, что к чему. Любой перфор-мансист работает со своим телом, подвергаясебя испытаниям; театр же при любом градусенатурализма испытание «играет». Или никтоникому не подражал, просто разные грани ис-кусства отразили один и тот же сигнал — воти изучаем человека, проверяя «на излом»,«на разрыв» со всех сторон, демонстрируя насцене то памперсы, то унитаз. Но если Дюшанжелал, чтоб писсуар принимали за фонтан,у нас в театре этого игривого эфимизма нетребуется — как есть, так и есть. Да вообщеможет оказаться, что театр и не собиралсяподражать перформансу — просто оно самотак получилось, параллельно. Но что-то своё,обретённое, выраженное и дающее плоды —театр теряет. И человека недоисследовал, инауку Большого стиля забыл. И кажется мне,хорошо было бы, когда бы театр вернулся кметафоре. Мне кажется, театр выигрывал,когда его вела за собой метафора, а не «на-туральный макет». Когда театр изъясняетсяна таком языке, я его понимаю. Более того,считаю, именно на этом языке может говоритьтеатр, и даже сумеет поведать миру многодобра. Если успеет.