ОЛЕГ КУЛИК: «Театр тут не годился категорически»

Сценические опыты Олега Кулика — декларация о намерении изобрести совершенно новую художественную практику. Она призвана соединить в себе элементы театра, штампы актуального искусства и авторское «видение» публичных ритуальных действ. Всё это напоминает попытку адаптировать мистерию в формат шоу, транслировать «сакральное» в развлекательное. Окажется ли «религия» третьим лишним в уже сложившемся дуумвирате искусства и театра, или обогатит его актуальным духовным звучанием?



Твоя довольно неожиданная экспедиция в сферы театра завершилась двумя постановками «Вечерня Девы Марии» Монтеверди и «Мессия» Генделя в парижском театре Шатле… 
К чему я прибавляю фестиваль «Архстояние» 2010 года; ретроспективно театральный опыт вылился в трёхчастный проект. «Архстояние» — это был уже третий этап. Первый, с «Вечерней», был совсем идеалистический, когда от театра хотелось того, что он не может дать. И чего сейчас не может дать никто — непосредственное переживание божественного присутствия.


Откуда такой императив?
Непосредственно до того у меня был проект «Верю» на Винзаводе. И громко прозвучал. Было много приглашений с этой выставкой. А мы ни на одно не ответили положительно. Не согласились ни на одну гастроль, потому что было невозможно. Я представлял себе «Верю» в любом обычном, «нормальном» зале: и это был бы полный провал. То, что работало в подвале Винзавода (когда, например, практически не было работ на стенах), не стало бы работать в «белом кубе». Бывают такие вещи — ситуационные. Перформанс — такая ситуационная вещь, которую невозможно никуда потом перенести, она здесь и сейчас случается. Или не случается — в отличие от «нормального» искусства, которое можно снять с одной стены и перенести на другую. И вот, среди предложений насчёт «Верю» было и предложение «Шатле». Они прочли о выставке (в Artnews была большая статья) и говорят: «Мы хотим чтонибудь похожее». Я в тот момент как раз путешествовал по Тибету. И мне всё это — какой-то театр, какое-то Шатле, какой-то спектакль… Я говорю: «Знаете, у меня на этот счёт нет никаких особых идей. Да и театр я вообще — не особо. Нечасто туда хожу». Долго отбояривался. Но потом опять настойчивый звонок: «Всё-таки нам интересно то, что вы делаете; мы нашли тут один ваш лондонский перформанс с зеркалами, в Тейт-модерн, очень нравится нам это ваше решение. И мы твердо хотим, чтобы вы нам сделали постановку». А я сижу, с интересом наблюдаю тибетские пуджи. Заинтересовался притом не религиозной или сценической их стороной, а социальной. У них это как происходит: когда какой-то праздник или ещё что, в монастырь снизу поднимается народ (монастырь, как правило, на горе). Монахи ведут службу. В это время люди из числа собравшихся на монастырском дворе под руководством других монахов разыгрывают в масках какие-то сцены религиозных легенд — вроде спектакля в любительском театре. Сама служба общается с тонким миром, в ней мало действия. А сцены на дворе как бы повторяют её, но в другом, карнавальном измерении. И в это время сверху, с гор, спускаются аскеты. И всё это действо потом наблюдают, сидя на крышах монастыря, — полуголые, бомжеватые такие старички. К которым вежливо выходит благообразный настоятель, чинно садится рядом, а те на него и внимания не обращают, смотрят, что творится внизу.


Единение разных миров? 
Именно. Прекрасная социальная организация — низкий социальный уровень, высокий и надсоциальный, которые в один определённый момент объединяются в общем событии. Я потом нашёл у Гоголя в «Размышлениях о Божественной Литургии» указание на те же социальные функции: дескать, если общество наше ещё не распалось, в том причиной Божественная Литургия и «нераздельное единство» паствы, рождающееся в ходе службы. Люди выходят как проплакавшись, гораздо мягче и доброжелательнее друг к другу. Это не вопрос изменения сознания или духовного роста: люди и так хорошие, их надо только время от времени прочищать, возвращать им правильный настрой. Однако если бы не это путешествие по Востоку, а наблюдение за нашей литургией здесь, я вряд ли бы подвигся на эту постановку. Слишком у нас как-то всё это дистанцированно от жизни происходит. Церковь и мир, высокое и низкое — и ничего между ними. А в Тибете такой дистанции я не увидел. Напротив, постоянное соучастие. И это процесс очень прагматичный, конкретный; мне потом объясняли, как это происходит, как именно очищается душа в ходе такой психофизической прокачки. И зачем колокольчики и детское пение. Почему, кстати, с литургии нельзя уходить с половины: можно поймать такие гадости — это очень опасно, люди раскрываются…

 Если речь о терапии, зачем так далеко забираться? Это ещё Платон сказал, ну или Сократ у Платона, что лечить тело надо, начиная с души. Наиболее сохранившийся древнегреческий театр находится на курорте. И курс лечения проходили в том числе, и там — три трагедии, одна комедия в день, и спи тут же, дыши кипарисами. Притом размеры у театра такие, что поместится население среднего полиса той эпохи. Но мы отвлеклись от предыстории проекта. Итак, раздаётся ещё один звонок из Парижа… 
А я в этот момент сижу на этой самой горе. Наблюдаю. И говорю в ответ: «Мне было бы интересно поставить современную литургию. Чтобы самому понять, возможно ли сейчас вообще такое. Готов взяться за любой материал. Что вам было бы интересно?» «Нам было бы интересно «Вечерню Девы Марии» Монтеверди. Ставили её мало, вещь красивая».